Широко распространено мнение, что для гения, каким является Пушкин, вообще можно было не учиться, ему и так все вершины подвластны. Вот здесь должна не согласиться. Гениальные способности перекладывать чужие или свои мысли в красивые рифмованные строки, какими, несомненно, обладал Пушкин, совершенно не подразумевают существования других столь же гениальных способностей. Этот факт просто бросается в глаза при чтении этих пушкинских статей о Радищеве.
Далее Пушкин пишет следующее о Радищеве: «Беспокойное любопытство более, нежели жажда познаний, была отличительная черта ума его. Он был кроток и задумчив». Эти слова относятся к университетским годам Радищева. Кто-нибудь способен понять, что написал или даже имел в виду гениальный стихотворец? Можно ли сравнивать «беспокойное любопытство» и «жажду познаний»? Эти два понятия лежат в разных плоскостях, и сравнивать их при всем желании не получится. Кто-нибудь может сказать, что такое «черта ума»? Такого понятия вообще нет. Остается предположить, что Пушкин углубился в свою излюбленную область эмоционального воздействия на читателя красивым набором слов, в данном случае, бессмысленных. Такой прием, может быть, хорош в стихах, но в публицистических статьях его можно отнести к лукавству автора, который не брезгует ничем, подменяя только и имеющий значение смысл эмоциями, для достижения цели.
В конце «Путешествия …» Радищев говорит о Ломоносове, который написал «Российскую грамматику», важнейшее по значимости в истории русской филологии произведение. Это была первая научная грамматика на русском языке. Ломоносов работал над ней около восьми лет. Напечатана она была в 1757 году. Радищев по достоинству оценил научный подвиг Ломоносова: «Прославиться всяк может подвигами, но ты был первый. Самому всесильному нельзя отъять у тебя того, что дал». А дальше Радищев, отмечая некоторые, на его взгляд, слабые стороны творчества Ломоносова, говорит, что все равно «тот, кто путь ко храму славы проложил, есть первый виновник в приобретении славы, хотя бы он войти во храм не мог». Перечисление этих слабых сторон и мысль, что они не могут затмить подвига Ломоносова, были преподнесены читателю в виде риторического вопроса (вставка моя): «И мы [разве] не почтем Ломоносова для того, что не разумел правил позоришного стихотворения и томился в эпопеи, что чужд был в стихах чувствительности, что не всегда проницателен в суждениях и что в самих одах своих вмещал иногда более слов, нежели мыслей?» И в конце Радищев заключает: «В стезе российской словесности Ломоносов есть первый».